25 августа исполнилось 120 лет со дня смерти Фридриха Ницше (15.10.1844-25.08.1900).
Примечательно, что так же как и Владимир Соловьев, Ницше умер в последний год XIX века, но влияние каждого из них на философию ХХ века было столь огромным, что они воспринимаются, как его современники. Подобная аберрация исторического восприятия была разве что с Кантом – полностью принадлежа XVIII веку, он обычно перечисляется через запятую с мыслителями XIX века, прожив в нем чуть более трех лет. Пример: в 1976 г. вышло обзорное учебное пособие И.С.Нарского «Западноевропейская философия XIX века», где на обложке в столбик перечислялись соответствующие имена и первым из них был Кант, с него начиналась эта книга. Другой пример: в 1998 г. вышел словарь «Современная западная философия», где были представлены философы ХХ века, но только один был включен из XIX века – именно Ницше, о чем специально оговаривалось в предисловии.
Как это ни банально звучит, но будучи в юности радикальным романтиком, я пережил очень недолгое, но достаточно интенсивное воздействие Ницше, воспринимая его как истинно религиозного учителя, обладающего потусторонним знанием. Ну а как еще можно радикальному романтику воспринимать «Так говорил Заратустра» (1883-85), “книгу для всех и ни для кого”, если не как новые скрижали? Признать, что все это просто придумано из головы, было не только немыслимо, но и кощунственно. С горящими глазами я штудировал эту поэму в течение одной майской ночи и тут же составлял пронумерованный кодекс самых главных заповедей парсийского “пророка”. Предположение о том, что этот персонаж не имеет никакого отношения к реальному основателю маздаизма, было совершенно исключено, более того, если в реальном зороастризме нечто противоречило священным писаниям Ницше, то это была проблема самого зороастризма.
Остальные откровения Ницше меня уже не так вдохновляли и сливались в какой-то общий и неразличимый поток сознания, где я уже не столько следил за мыслью, сколько заглядывал в сноски и ссылки, поскольку ориентироваться в этом потоке без понимания историко-философского контекста было уже совершенно невозможно. Отдельное впечатление произвела его ранняя работа «Рождение трагедии из духа музыки, или эллинство и пессимизм» (1872) с ее теорией напряженных взаимоотношений “аполлонического” и “дионисийского” начал как базовой константы античной культуры. Мне эта теория очень сильно понравилась, поскольку я тогда исповедовал и проповедовал на каждом углу идею глубинного союза Порядка и Хаоса против обывательской теплохладности “последних людей”, придумал концепцию “орфического” как синтеза этих начал и даже оскоромился изложить это фэнтези в разных текстах. Но на этом все переживания Ницше для меня закончились, потому что чем больше я погружался в его эссеистику, тем больше прежний образ сверхчеловечного сверхфилософа испарялся и замещался новым образом глубоко ранимого, раздраженного, болезненного и мечущегося интеллигента, чьи мысли никак не складывались в общую систему и все больше напоминали литературу, чем собственно философию. Что уже в свою очередь раздражало меня самого и оставляло в неприятном недоумении и досаде на собственные прежние восторги по его поводу.
* * *
Опять же, не хочется говорить банальности, но если мы хотим понять ХХ век, мы сначала должны увидеть, как он рождался из XIX века, а это рождение было мучительным и кровавым, и связующей пуповиной было такое глобальное состояние интеллектуальной культуры той эпохи, которую лучше всего определить как неоромантизм. А если у неоромантизма был главный философ, то это был именно Ницше, увлечение которым в сознании ищущих людей начала века можно сравнить разве что с увлечением другими “философами подозрения”, а именно, Марксом и Фрейдом. И не стоит думать, что идеологическим продолжением ницшеанства был только немецкий нацизм (сам Ницше вообще не был никаким националистом), достаточно вспомнить Максима Горького, откровенно подражающего автору «Антихристианина» (1888) даже во внешности (его памятник на площади Белорусского вокзала мы с друзьями всегда называли “памятником Ницше”). Также и ультралиберальная идеология все более популярного и актуального трансгуманизма вполне соответствует идеи человека как “нечто, что следует преодолеть”.
Однако представление о том, что “человек есть нечто, что следует преодолеть”, при всем своем революционном пафосе, является определенным искажением сугубо религиозного восприятия человека как несовершенного существа, должного стремиться к совершенству. Что означает в христианстве – к обожению. Но в христианстве нет задачи преодолеть человеческое, потому что, простите за тавтологию, человек создан человеком и будет человеком всегда, таков его онтологический статус. Другой вопрос, что в результате грехопадения человеческая природа повредилась и преодолевать нужно именно это повреждение, а не человечество как таковое. Поскольку романтическое сознание не склонно к “занудным” понятийным различениям и уточнениям, то в его восприятии экзистенциальный максимализм Ницше легко сопрягается с этическим максимализмом христианства, и отсюда возникают абсурдные попытки оправдать его философию с христианских позиций.
Если из всего концептуального наследия Ницше вычленить какие-то конструктивные идеи, которые могли бы пригодиться христианской философии, то, как ни странно на первый взгляд, это идея исторической деконструкции, фактически выдвинутая им в важнейшей работе «К генеалогии морали» (1887). Подобно Марксу, Ницше объясняет принятую в европейском мире конвенциональную мораль как набор неотрефлексированных догматов, навязанных определенной частью общества всему обществу как нечто само собой разумеющееся. Иначе говоря, все то, что выдается за “универсальные”, “общечеловеческие” ценности, на самом деле обусловлено чьими-то партикулярными интересами. Только если у Маркса это интересы какие-либо социальных классов, господствующих на данном историческом этапе, то у Ницще это интересы слабейших (“рабов”), решивших посредством искусственно инсинуированной “морали” подавить сильнейших (“господ”), которые некогда правили миром по факту своей естественной силы и не нуждались в обосновании своей власти. Слабейшие, испытывая жгучий “рессантимент” к сильнейшим, придумали им мировоззренческие ориентиры, требующие уравнять себя со слабейшими и, в конце концов, подчиниться их власти. Это обобщение “морали рабов” до общечеловеческой морали произошло посредством сократической философии и христианской религии, т.е. двух основ европейской цивилизации как таковой.
Конечно, эта теория Ницше может звучать как конспирологический делирий, но методологическая установка генеалогии морали была настоящим философским открытием: оказывается, все необсуждаемые ценности и привычные понятия нашей культуры на самом деле когда-то кем-то могли быть внушены, а мы воспринимаем их как нечто самоочевидное и в итоге живем в мире тотального обмана. Вполне ожидаемый синтез ницшанской генеалогии морали с маркистским и фрейдистским объяснением социальных процессов явил Мишель Фуко, что в итоге породило основную интеллектуальную моду последних десятилетий – разоблачать, деконструировать, препарировать какие-либо пафосные культурные “скрепы” современной европейской цивилизации как средства социального господства и подчинения, а также неявного навязывания определенных идеологических догм, унаследованных от старой, традиционной европейской культуры.
Когда все это впервые слышит современный охранитель той самой традиционной культуры, то, как правило, у него эта деконструкция вызывает ужас и отвращение, а также подозрение ко всей “профессиональной” философии как к деструктивному занятию, “польза от которого весьма сомнительна, а вред очевиден”. Однако такое отношение абсолютно ошибочно, потому что тот же самый метод “генеалогии морали” по Ницше или “археологии знания” по Фуко не только может, но и должен быть применим к современной культуре во всех ее проявлениях с собственно консервативной, т.е. в нашем случае – православной точки зрения.
Действительно, современная культура представляет собой многослойный аморфный набор самых разных мифологем и идеологем, воспринимаемых обыденным сознанием как единое целое. Не только в системе ценностей, но даже в самом мировосприятии современного человека есть что-то от Античности, что-то от Средневековья, что-то от Просвещения, что-то от романтизма, что-то от советских установок, что-то от антисоветских, что-то от восточных культур и т.д., и т.п., и задача православного интеллектуала – провести соответствующую “генеалогию морали”, осмыслить этот ценностный хаос, выдающий себя за космос, деконструировать собственное сознание, вычленяя из него все мировоззренческие парадигмы. Но не для того, чтобы отказаться от всех ценностей и прийти к нигилистической эмансипациии ради самой эмансипации, к чему фактически призывает вся лево-либеральная деконструкция, а для того, чтобы честно и бескомпромиссно оценить все эти парадигмы именно с православной точки зрения, и в результате этой оценки сознательно отказаться от одних парадигм и ценностей, и столь же сознательно принять другие, основывая свое мировоззрение на православном фундаменте.
