Статья была опубликована 21 августа 2008 года на сайте МГЕР («Молодой Гвардии Единой России»).
В основе современной российской государственности лежит глубокая недоговоренность, непроясненность, непроговоренность. Мы все знаем, откуда есть пошла современная Россия, но не все готовы назвать это время – это Август 1991 года. Не готовы, потому что по отношению к этому рождению нет никакой внятной конвенции, а празднующие его государственники ждут какого-то волшебного дня, когда это можно делать открыто. В итоге возникает очевидно нелепая картина: сама власть вот уже скоро как двадцать лет из года в год все-таки вспоминает это рождение, 22 августа стал днем государственного флага, а политический класс в целом делает вид, как будто ничего особенно в эти августовские дни не происходило. Причина такой двусмысленности известна и лежит на поверхности. В 1991 году на месте России еще было гигантское государство, почти совпадающее по своим масштабом с границами Российской Империи, включающее в себя 15 современных республик, а потом это государство распалось, оставив вместо себя одну из республик, Российскую Федерацию, территориальную наследницу РСФСР, в то время как оставшееся 14 республик остались независимы, а некоторые даже враждебны к самой России. Не замечать этот факт невозможно, так же как невозможно не замечать одновременное рождение Новой России. На эту коллизию сразу последовали две полярные реакции – полностью принять все, что последовало Августу-91 и полностью отрицать эти следствия. Обе реакции были очень актуальны для начала 90-х годов, они и составили основную поляризацию политического пространства на “демократов-ельцинистов” и “патриотов-коммунистов” при полной неразберихи этих жупелов и общей атмосферы того времени.
Однако уже к середине 90-х эта двусмысленная дихотомия начала давать сбой, поскольку многие “демократы” перестали поддерживать Ельцина и новое государство вообще, а многие “патриоты”, наоборот, все больше дистанцировались от коммунистов и даже поддерживали Ельцина на судьбоносных выборах 1996 года. Основная причина этой неожиданной перегруппировки заключается в том, что новое государство оказалось совсем не тем, что от него ожидали как по одну, так и о другую сторону баррикад. От этого государства все ждали, что оно будет слабым, безвольным, формальным, без всякой национальной идентичности и уж, тем более, без каких-либо внешних запросов. Подобные ожидания были совсем небеспочвенны – с самого первого дня своего существования Новая Россия провозгласила своим главным идеалом Свободу, распространяя ее на все и вся, даже на свои собственные части. Но когда в декабре 1994 года пришедшая к власти в Чечне исламистская банда объявила о своей свободе, Москва среагировала совершенно неожиданно, последствия чего сегодня известны – после двух войн и бесчисленных спецопераций Чечня осталась частью Российской Федерации и уже никакие другие части не мечтают отделиться от Великой России. Ибо Новая Россия осталась Великой Россией, а следовательно, в самой ее основе лежали совсем не те стремления, которые ей когда-то приписывали.
Впрочем, кроме реакции чистой либеральной критики и чистого антилиберального отрицания нового государства, постепенно складывалось еще два типа восприятия Новой России – “официально-декоративный” и “консервативно-революционный”. В первом случае Новую Россию предлагали воспринимать как нечто уже состоявшееся и потому требующее безусловного признания, это путь так называемого “РФ-патриотизма”, не готового поделиться сохраненными территориями, но и не претендующего на нечто большее. Именно такой эрзац-патриотизм пытался доминировать в 90-е годы, а его искусственность и натянутость была очевидна даже тем, кто его выдумывал, ведь представление о том, что Новая Россия может остаться Великой еще нужно было доказывать, не говоря уже о том, что никакой интеллектуальной работы на этом пути не прослеживалось, да её и быть не могло – как нельзя проповедовать то, во что сам не веришь.
В полную противоположность декоративному официозу среди “патриотической оппозиции” вызревало иное отношение, которое точнее всего было бы называть “консервативно-революционным” – смириться с либеральным генезисом нового государства, но уже внутри него формировать новую державную идеологию, преодолевающую этот генезис. Именно на этом пути возникло четкое представление о том, что политика президента Путина в 2000-е годы – это полное отрицание ельцинизма 90-х, как будто последний исчерпывался чистым либерализмом. Тот факт, что именно Ельцин назначил Путина своим преемником, выносился за скобки как некое недоразумение. Можно также заметить, что именно этим путем идут сегодня большинство из тех, кого можно назвать “младоконсерваторами”, то есть того поколения молодых, национально ориентированных интеллектуалов, которые выступили в 2000-е годы с поддержкой путинского режима при жесткой критики предыдущего курса. Конечно, на фоне либерального нигилизма бывших ельцинистов, на фоне вечного негативизма антилиберальной оппозиции и бездарно-декоративного “патриотизма РФ” творческая тактика условной “консервативной революции” выглядит предпочтительнее. Но однако эта тактика так и не решает главного вопроса – вопроса об отношении к генезису нового государства и в этом смысле остается столь же недоговоренной. Здесь совершенно не скрывается желание обмануть власть за счет ее собственного желания обмануться, перепрыгнуть через 1991 год так, как будто его и не было. В результате эта тактика блокирует любую попытку внятно сформулировать собственную идеологию – становится не очень понятно, чего же на самом деле хотят эти условные “консервативные революционеры”, если они столь презрительно относятся к новой государственности, но всякий раз выступают в ее защиту? Если мы принимаем Новую Россию – значит мы принимаем и Август-91, иначе мы считаем эту Россию ущербной и доживающей свой век на последнем дыхании державной инерции. Если мы принимаем Август-91 – значит мы должны переосмыслить собственный консерватизм и, как минимум, отказаться от всяких революций. Сама власть, безусловно, чувствует этот подлог и рефлективно сопротивляется ему – какой смысл было все эти годы проповедовать свободу и права человека, если завтра мы примемся за реабилитацию Сталина?
Для очень многих подобный расклад представляется абсолютно безвыходным, но эта безвыходность объясняется только и только тем, что до сих пор среди значительной части наших государственников Август-91 означает ни что иное, как падение СССР, а идеология самого СССР представляется чем-то более приемлемым, чем победивший в 90-е либерализм. Это базовые мифы всего того митингового патриотизма, который взращивался в 90-е годы на почве всевозможных “красно-коричневых” союзов и который лучше всего выражается в слове “прохановщина”. Без разоблачения этих мифов никакая внятная идеология Новой России просто невозможна – либо мы будем все время соскальзывать в этот коммуно-фашистский компот, либо закрывать глаза на очевидные противоречия и возвращаться на путь вымученного “РФ-патриотизма”. Новая Россия ждет эту новую идеологию, она уже не может существовать без нее, но до сих пор под видом этой идеологии ей предлагали только те или иные рецепты суицида, либо как суицида нового государства, либо как исторически целого вообще.
Между Августом и Декабрем-91
Объяснять сегодня, в чем состояло этическое зло коммунизма и почему коммунистическая власть не могла не исчезнуть рано или поздно – это то же самое, что возвращаться к абсолютному историческому “нулю” и рассказывать историю человечества заново. Однако именно к этому “нулю” во многом вернулась Россия в 1991 году, когда за три августовских дня окончательно отказалась от идеологии, оправдавшей уничтожение лучшей части ее народа в ХХ веке. Лучшей – потому что это были именно те русские люди, которые оказали этой идеологии сопротивление, от священства и дворянства до интеллигенции, казачества и крестьянства, которые не могли смириться с превращением Российской Империи в плацдарм антихристианской революции. Каждый сознательный христианин знает, что Добро в историческом измерении проиграет Злу просто потому, что не сможет использовать его методы борьбы, иначе оно не было бы Добром. Так и “белые” проиграли потому, что не могли применять те средства, на которые шли “красные”, да и не знали об этих средствах. Но это было именно Сопротивление, не позволившее “красным” взять Россию без боя, без четкого ощущения преступности собственной власти, от чего сама эта власть боялась своего народа все годы своего существования.
Падение же “красной” власти состоялось почти без единого выстрела и именно этот факт больше всего раздражает сегодняшних коммунистов – не то, что их партия проиграла, а то, как это произошло, как никто не вышел ее защищать, как никто не устроил ни одного пикета в защиту бездарного ГКЧП. И нет большего наказания для той власти, чем качество ее падения, свидетельствующее о том, что она уже никому не была нужна. В Августе-91 не “демократы” свергли “коммунистов”, а сами коммунисты расписались в своей полной неспособности держать власть дальше. 19 августа – день Преображения Господня, это праздник откровения подлинных метафизических смыслов, и как Христос явился Своим апостолам на горе Фавор в сиянии нетварного света, так и Россия в этот день уже не смогла больше скрываться за покровом четырех бессмысленных букв. Ведь сколько бы ни считали СССР наследником России, сам СССР так себя не воспринимал – эти буквы начинали слова, не означающие ничего, кроме политических форм. В отличие от тех же США, где все-таки известно, что это Соединенные Штаты Америки, СССР мог быть где угодно, хоть на Луне – Россия здесь была ни при чем. Однако всё, что произошло за те три августовских дня – это вовсе не распад СССР, это только падение коммунистической идеологии, окончательное падение КПСС, и именно поэтому Август-91 не может не восприниматься нами как великое выздоровление России от чудовищной болезни длиной в 73 года. Отрицать Август-91 – значит признавать ГКЧП, признавать правду большевизма и осуждать Новую Россию.
Беловежский сговор и действие Промысла
Реальный распад Советского Союза произошел уже потом, на Беловежском сговоре в Декабре-91 и он был обусловлен тем страшным фактом, что на смену коммунистической болезни к власти в России пришла не партия “белых” державников, а партия либеральных нигилистов, практически узурпировавших Кремль на несколько лет. Почему из двух антисоветских лагерей, “белого” и либерального, к власти пришел именно второй – это отдельная тема, восходящая к самой специфики “белого” диссидентства. Ведь совершенно очевидно, что Борис Николаевич Ельцин, этот русский мужик с Урала, вполне бы мог поддаться влиянию православных имперцев и националистов, и что его связь с русофобской камарильей объясняется только ее полной безальтернативностью. Это влияние либеральных нигилистов сделало Ельцина не столько созидателем, сколько разрушителем, но оно с каждым годом отступало – и отступало не перед влиянием другого лобби (которого просто не было), а перед реальностью как таковой. Оно отступало перед тем, что сам Ельцин и часть его окружения вовсе не собирались “сдавать Россию под ключ”, а хотели ее сохранить в тех масштабах, которые остались. Август-91 и Декабрь-91 – это два совершенно разных события, и именно между ними лежит основное противоречивое напряжение раннего ельцинизма.
Беловежский сговор не имеет никакого оправдания, а все его участники навсегда будут отмечены кровавым пятном этого космического преступления. Кровавым – по его неизбежным последствиям. Но есть все-таки один взгляд, взгляд с уже надкосмических высот христианской историософии, позволяющий нам увидеть в этом страшном событии измерение Божественного Промысла. Не языческого предопределения, а именно христианского Промысла. Представим себе, что Советский Союз не распался, а его границы стали границами нынешней РФ или какого-то нового союзного государства на её основе? Это был бы идеальный вариант развития событий, но он остался в сослагательном наклонении. Представим себе, что Гитлер не напал бы на СССР в 1941 году? Это было бы прекрасно, но тогда бы большевистская диктатура имела бы больше сил развернуться, не были бы восстановлены дореволюционные элементы культуры, не был бы возрожден Патриархат, из под ареста не были бы срочно выпущены Стечкин, Туполев, Королев, чтобы работать на фронт. Много чего бы не было бы. Из этого совсем не следует, что нападение Гитлера было благом, оно было очевидным злом, но как и любое зло, оно было обращено Господом в Промысл и стало наказанием большевизма и колоссальным ударом по коммунистическому самосознанию. Промысл не оправдывает любое событие, он обращает его следствия к добру и останавливает любое зло.
Точно также распад СССР был очевидным злом, но его промыслительное измерение состоит в том, что он не оставил никаких шансов коммунистическим глашатаям впредь говорить о своем вкладе в строительство великой державы. Все территории бывших советских республик были собраны большевиками для укрепления и расширения советской власти, а вовсе не для “восстановления Империи” – до 1917 года эта Империя была даже больше. Но если бы сегодня эти территории остались в прежнем составе, мы были бы вынуждены повторять мантру о том, что “большевики собрали Россию”, то есть чувствовали себя им обязанными, а сами эти территории чувствовали себя объединенными во имя большевизма, где Россия играла бы лишь роль проводника и источника коммунистической идеологии, как её очень хотят представить нынешние русофобы на Западе, от Вашингтона до Львива. В конце концов, вряд ли есть смысл напоминать о том, что Господь вообще карает любой Вавилон и СССР уж точно был таким “красным” Вавилоном. Предвидя возмущенные аналогии о США или Евросоюзе, отвечу, что и эти образования неизбежно постигнет та же перспектива.
Следовательно, оставшись без значительной части своих бывших территорий, Новая Россия теперь имеет возможность вновь собрать их, но уже под совершенно иным знаменем и с совершенно другими целями. Что уже начало происходить. И это – самое ценное. Россия как будто бы начала свою историю с абсолютного нуля и в этой нулевой точке она может вынести четкую оценку каждому этапу своего прошлого, выбрать одно и отклонить другое. И мы видим, что с того момента, когда еще слабая и неуверенная в себе Россия-94 стала подавлять исламистский терроризм в Чечне, она фактически отказалась от либерального разложения и вернулась на путь подлинной христианской европейской державы, на путь настоящего Третьего Рима. Конечно, это – Белая Россия, Россия как главный оплот христианских европейских ценностей в условиях, когда почти вся Европа отреклась от этих ценностей в пользу то ли американских, то ли азиатских, это уже другой вопрос.
Ценность жизни
Оправдание Августа-91 и промыслительное измерение Декабря-91 постепенно осознается определенной частью младоконсерваторов, но одно последнее чувство все же не дает пойти в этом осознании до конца – это глубокое убеждение в том, что нет для России и Русского дела большего врага, чем западный либерализм. Что лучше уж Сталин, Гитлер, Пол Пот, Чикатило, чем любой из американских президентов или тот же Ельцин. Происхождение этого чувства естественно – когда вашу страну разрушают под лозунгом “свободы”, то вы возненавидите его на всю жизнь. Однако интеллектуал не может основывать свои воззрения на чувстве, тем более, очевидно обусловленном чувстве. Столь манихейское неприятие либерализма, внешне весьма безобидной идеологии, имеет очень глубокие основания и в западной, и в русской философии, так что списывать его на случайные эмоции мести и ненависти было бы поспешно. Хуже, когда оно действительно основано на чувствах, причем, не имеющих отношения к предмету отрицания. Ведь на этом неприятии основана вся субкультура постсоветского патриотизма, на нем зиждется вся патриотическая “тусовка”, причастность к которой для многих гораздо важнее, чем собственные убеждения.
Русская национальная идея, в любом своем изводе, это всегда позитивный проект, естественно конкурирующий с иными проектами, как близкими, так и очень далекими от него. Единственная политическая ситуация, позволяющая этому проекту войти в свободную конкуренцию с другими – это ситуация умеренно-либеральной республики, где он будет хотя бы выслушан. Неужели не очевидно, что победа любого агрессивно антилиберального проекта поставит самый правильный – а именно православный идеологический проект – в совершенно иные условия, а его реализация отложится на очень и очень долго, так же как любые проекты “белых” эмигрантов могли иметь силу только после падения коммунистической диктатуры. Возникает вопрос – откуда тогда такая ненависть к либералам и такая любовь ко всем, кто уже не-либерал? Начиная с того, что обвинение в “либерализме” воспринимается как самое страшное из всех возможных, в то время как обвинение в “большевизме” или “фашизме” для многих радикальных антилибералов выглядит чуть ли не комплиментом. Русскому державно-патриотическому сознанию следует определиться с этим вопросом, иначе нас так и будут подозревать в том, к чему мы не имеем никакого отношения.
Вспоминая в этой связи политику первого президента Новой России Бориса Ельцина, мы открываем для себя совершенно иную перспективу ее восприятия, до сих пор вытесняемую нами за общей ненавистью к этой фигуре. Действительно, о самом Ельцине трудно сказать много хороших слов – он был совершенно случайным человеком во власти, весьма ограниченным, чудовищно честолюбивым, достаточно самодурным, зависимым от окружения и склонным к алкоголизму. Все это еще можно было бы забыть и простить, но беда была в том, что такой человек правил страной в один из самых кризисных периодов ее истории. Он, конечно же, не “великий” политик. Чтобы мы назвали кого-то “великим политиком”, ему надо утопить в крови миллионы жизней, разрушить и построить государства, вот только тогда мы будем с придыханием говорить о его “величии”. Ельцин же явно не хотел быть “великим” политиком и поэтому избегал любой крови до самого конца. Свидетельство тому – полная сохранность жизни всех его врагов. Ни один из членов ГКЧП в 1991 или Верховного Совета в 1993 не был не то, что убит, а даже просто репрессирован. После чрезвычайно краткого и чисто символического пребывания за решеткой все они бросились бороться с его “тиранией”, пока уже сами не уставали от этой ролевой игры и не шли на службу к ельцинской власти. Можно себе представить, как бы обернулась судьба Ельцина, если бы победил не он, а его враги. Отельная тема – как бы обернулась судьба страны, если бы в 1991 победил ГКЧП, а в 1993 Макашовы с Баркашовыми.
В этом отношении Ельцин подал нам урок, который вряд ли кто-то сможет выучить. Когда же он сам добровольно сдал власть преемнику, тому самому, коего мы сегодня так искренне поддерживаем, – он подал новый урок, на котором основана вся власть в цивилизованной республике как таковой – урок добровольной передачи выборной власти от одного к другому. Для нас сегодня все эти аргументы практически ничто – ничто, потому что мы ничем за это счастье не заплатили. Нам хочется великих свершений – триумфа воли и стали, водоворота гнева и крови, вот это вдохновляет многих патриотов не по разуму, а то, что каких-то людей просто оставили в живых, да еще и на свободе – это никого особенно не вдохновляет. Все восемь лет ельцинской власти мы на каждом углу называли его последними словами и благополучно расходились по домам, и поэтому, когда в начале 2000-х годов новый режим вдруг начал задерживать людей за реальное хулиганство – эти же люди тут же вспомнили о “правах человека” и “европейском суде”. Каковы же тогда наши реальные предпочтения? И может быть, мы, действительно, на самом деле те самые “фашисты” и пример кровожадных тиранов нам ближе, чем любого скучного функционера, проявившего излишнее милосердие к своим личным врагам?
Я не знаю, были ли у господина Ельцина и его режима хоть какие-то ценности, но тот факт, что все его враги остались на свободе и до сих пор не упускают случая попинать его могилу, говорит о том, что одна ценность для него все-таки точно имела значение – это ценность человеческой жизни. Это христианская ценность, намертво приватизированная либералами, и потому уже не находящая отклика в антилиберальной среде – то есть у всех остальных. Но для формулирования базовых идейных принципов Новой России вопрос о ценности человеческой жизни, о ценности отдельной личности, должен быть поставлен ребром. Либо эта ценность есть, либо ее нет, третьего не дано. Либо мы готовы возрождать страну без этой ценности, а потом не удивляться, почему в эту страну особенно никто не стремится, либо мы все-таки интегрируем ее в нашу национально-имперскую идеологию, как ее принципиальный, неотъемлемый, а не случайный элемент. Честно ответить на этот вопрос для кого-то, может быть, очень сложно, но для христианского сознания очень легко. Если, конечно, мы признаем, что наше русское имперское Православие – это именно Христианство, а не нечто иное, лишь прикрывающееся христианством.
Статья была опубликована 21.08.2008 на сайте МГЕР («Молодой Гвардии Единой России»)
Поддержать деятельность Интеллектуального Клуба «Катехон»:
№ карты Сбербанка VISA: 4276 3801 2501 4832
