Если в постсоветской России была какая-то реальная философская мода, то это, конечно, мода на французский (par excellence) постмодернизм, а если у этой моды был какой-то главный законодатель, то это, конечно Валерий Александрович ПОДОРОГА (15.09.1946 – 09.08.2020). Любой интересующийся современной философией в 90-е годы не мог не понимать, что как бы ни относиться к этому специфическому le discours, разбираться в нем теперь придется не меньше, чем прежде приходилось в марксизме-ленинизме. Новомодная западная философия нуждалась в настоящих толмачах, ретрансляторах, миссионерах и катехизаторах, и самым главным из них был именно В.А.Подорога.
Лично для меня интерес к постмодернистской мысли имел непосредственное стратегическое значение: будучи в конце 90-х и начале 00-х сторонником интегрального традиционализма, основной причиной мирового зла я считал “дисциплинарный санаторий” западного Модерна и поэтому его тотальный кризис и наступление постмодернисткого хаоса полагал великим счастьем, реабилитирующим “традиционное” сознание и позволяющим “традиционным силам” вполне легально и успешно совершить необходимую “консервативную культурную революцию”. Следовательно, все, что способствовало “деконструкции” Модерна и разоблачению его лицемерной, авторитарной, тоталитарной и апартеидной сущности, могло и должно было быть использовано “постмодернистами справа”, успешно овладевающими понятийными языками всевозможной “философии подозрения”, постструктурализма, деконструктивизма и прочих нео- и пост- измов. Поэтому лично увидеть и услышать самого Подорогу для меня тогда было жизненно важным и я воспользовался этим при первой же возможности, когда мой знакомый переводчик Борис Скуратов пригласил меня на обсуждение переведенной им и только что изданной книги Жиля Делеза «Складка. Лейбниц и барокко» на семинар Подороги в Институт философии РАН.
Это было холодным январским вечером 1999 года: на улице был только снег, тьма и желтые фонари, и неожиданно таинственная усадьба на Волхонке, легендарный “Желтый Дом”, где царила академическая тишина и безвременье, а в глубине гулкого терракотового зала с лепниной старая белая дверь и табличка: «Сектор аналитической антропологии». Хотя освещение было довольно тусклым, в полной гармонии с темнотой за окном, я все-таки различил около двадцати человек, половину из которых уже знал по разным салонам и тусовкам, разглядел внушающий фотопортет Мамардашвили на стене, а в торце длинного стола увидел самого мэтра, как будто бы чем-то раздраженного и не особенно радующегося начинающейся презентации. Потом я понял, что это было его обычное состояние: когда Подорога говорил на публику, то могло показаться, что его как будто только что отвлекли от очень сложного мыслительного процесса и он вынужден проговаривать очень сложные вещи очень простым языком. Все присутствующие сохраняли абсолютную тишину и выступали весьма благоговейно, тем более что сам мэтр говорил совсем негромко. Как-то совершенно незаметно ожидание обсуждения перешло в само обсуждение – Валерий Александрович явно не любил никакие официальности и едва слышно заданный им вопрос положил начало всей презентации: “кому эта книга нужна в наше время и в нашей стране, кто ее читатель?” Вопрос вызвал ступор у всей аудитории и только тогда я понял, что нет такого нефилософского вопроса, который нельзя перевести в философский. Кто-то осторожно предложил свой ответ: “снобам”. Ведущий согласился и проговорил: “итак, снобам, кому еще?…” Так я узнал, что психологическая категория вполне может употребляться как социальная. И мне это тоже по-своему понравилось, тем более что я сам считал себя тем самым снобом. Все обсуждение шло долго и тихо, и к концу этого неспешного тихоречивого таинства я окончательно понял, что буду здесь учиться, да и вообще, почему же мне раньше не пришла в голову столь самоочевидная мысль, что реально учиться надо именно философии? И поэтому летом того же года я поступил на философский факультет ГУГН (ныне ГАУГН), расположенный в этом волшебном здании, прямо напротив Храма Христа Спасителя.
Валерий Александрович вел у нас большой авторский предмет «Философская антропология», разбитый на две части: на 2-м курсе «Феноменология тела» и на 3-м курсе «Феноменология власти». О его лекциях ходили легенды, старшекурсники ими очень пугали, а младшекурсники их очень боялись, потому что считалось, что получить пятерку у Подороги нереально, ведь его лекции, конечно, очень интересны, но совершенно непонятны. Стоит заметить, что достаточно экзотичное содержание этих лекций вместе с экстравагантными риторическими приемами самого лектора превращали этот курс в настоящее шоу, что очень способствовало заинтересованности студентов в тех именах и книгах, которые то ли в порядке учебной программы, то ли между делом упоминал Подорога. Однако в этой увлеченности были и свои издержки, когда какой-нибудь второкурсник, не имеющий еще полноценного представления о Канте или Гегеле, не говоря уже – о Гуссерле или Хайдеггере, с головой окунался в Делеза или Дерриду. Иначе говоря, не пройдя основательную школу Модерна, уже оказывался в Постмодерне, воспринимая все предшествующие этапы европейской мысли как какое-то недоразумение. Для меня же лекции Подороги имели очень большое “стратегическое” значение, поскольку позволяли, насколько это возможно, осознать мир постмодернистской философии изнутри, понять те тонкие аспекты постмодерного вопрошания, которые до тех пор мне казались надуманными и несерьезными.
Однажды, в очередной раз почувствовав недостаточное понимание аудитории, он в свойственной ему манере замолчал, выдержал паузу и настоятельно проговорил: “послушайте, я делаю вас современными!”… И он действительно делал нас современными, открывая нам язык современной культуры и вскрывая неявные механизмы ее развития, объясняя, как интеллектуальные требования Модерна легко обращаются против него самого, как можно ориентироваться в децентрализованном мире и децентрированном мышлении, как можно художественные метафоры возводить в отвлеченные методологические категории… Никогда не забуду, как в начале одной лекции он вдруг пафосно поднял над столом страшную черную книгу, на обложке которой была изображена голова мертвеца с наполовину содранной кожей, и строго сказал: “Эта книга – должна быть вашей настольной книгой!” Это было эпохальное исследование Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы».
Что касается книг, то лично на меня сильное впечатление произвела работа Подороги «Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии: Кьеркегор, Ницше, Хайдеггер, Пруст, Кафка» (1993), причем, не столько своими мыслями, сколько тем, как это было написано, хотя в подобной эссеистической философии изящество стиля само уже является мыслью. Подорога соотносил идеи любимых авторов с географическим ландшафтом их жизни и их персонажей, и не скрою, что мне приятно было вспомнить эту книгу, когда я сам уже побывал и в земле Мориа, и на высотах Энгандина, и на тропах Шварвальда.
Погружение в лекции и тексты Подороги естественно спровоцировало меня пригласить его выступить на тогда еще студенческий Клуб Катехон в Институте философии, и хотя многие уверяли меня, что великий Подорога, конечно же, не придет, Валерий Александрович все-таки согласился на эту встречу, состоявшуюся 3 января 2002 года, когда он принимал очередной экзамен. И хотя время было новогоднее, все большие аудитории института, как на зло, оказались сильно занятыми, и администрация разрешила нам ютиться в маленькой комнате на пятом этаже, так что я был очень расстроен и боялся, что все сорвется. Но даже уже уставший после экзамена Подорога все равно согласился на такой вариант, пришел на наш Клуб и ответил на все вопросы. К сожалению, никаких записей наших встреч мы тогда не делали, но зато я смог выяснить у Валерия Александровича все, что меня интересовало на тот момент, за что я ему очень благодарен. А также за то, что благодаря его лекциям я смог основательно и вовремя для себя понять, почему настоящее христианство несовместимо с настоящим постмодернизмом, из чего, конечно, не следует, что христиане не должны познавать и использовать постмодернистские языки и стратегии.
Валерий Подорога и Аркадий Малер на Клубе «Катехон» в Институте философии РАН 3 января 2002 года.
