9 сентября исполнилось 30 лет со дня убийства отца Александра Меня.
Когда я весной 1996 года крестился в Православной Церкви, то считал себя “меневцем” и решил ходить в известные “меневские” приходы, по возможности, все больше погружаясь именно в “меневскую” церковную среду, то есть, собственно, либеральную и экуменическую. Не могу сказать, что в Церковь меня привели именно работы отца Александра, но он, безусловно, был одним из существенных интеллектуальных авторитетов и фактически единственным современным священником, обратившим мое внимание в сторону Русской Православной Церкви как таковой.
Если попытаться обобщить все достоинства отца Александра, то в восприятии огромного числа как верующих, так и неверующих людей он был уникально, беспрецедентно, неповторимо прекрасен во всем, обладая классической мужской красотой, неотразимым обаянием, степенно-мудрой, приятной речью, очевидным умом и энциклопедической образованностью. Стоит ли говорить, что для советского государства, систематически навязывавшей многим поколениям своих граждан образ русского священника как заведомо дремучего и отталкивающего фрика, сам факт существования отца Александра был крайне неудобен – и можно только удивляться тому, что каким-то чудом он выжил почти до самого конца советской системы и был убит только в 1990 году, когда, казалось бы, самой системе совсем уже было не до него.
Все свои совершенства и таланты отец Александр посвятил делу православной миссии, став фактически первым публичным советским миссионером, тем самым, основав сам жанр современного, постсоветского миссионерства. Хотелось бы сказать, что вместе с этим он задал определенную планку качественной публичной миссии, но это совсем не так, потому что соответствовать этой планке в массовом порядке практически невозможно. Также нельзя сказать, что отец Александр работал только с диким племенем советской интеллигенции, как говорил Аверинцев, вовсе нет, он обращал на себя внимание самых разных людей, испытывающих естественное восхищение от редко встречающегося в одном человеке гармоничного единства совершенного ума, доброты и красоты, и поэтому были готовы идти за ним куда угодно, лишь быть с ним, лишь бы приобщиться к тому, что делает его столь прекрасным. И вот здесь возникает самая главная проблема с любым привлекательным проповедником – очень многие люди приходят в Церковь именно не к Богу, а именно к такому проповеднику, и воспринимают все Христианство, во всей его глубине и широте, именно как веру этого проповедника, сквозь его авторитет, в его интерпретации. И, как это ни странно, сколь угодно рефлексирующие интеллигенты в эту ловушку попадают не реже сколь угодно наивных простецов.
Если говорить о богословских позициях отца Александра, то остается открытым вопрос, чего в них было больше – подлинных, личных убеждений или вынужденной миссионерской риторики? Сейчас уже многие об этом забыли, но избыточно улыбчивый, бесконфликтный, оптимистический настрой большинства проповедей отца Александра был не каким-то его специфическим, авторским миссионерским know how, а общей дипломатической установкой нашей Церкви 70-80-х годов в ее “диалоге” с позднесоветским государством и обществом. Основной смысл этой “внешнеполитической” тактики заключался в том, что поскольку никакая прямая, открытая, последовательная миссия в атеистической системе невозможна, то необходимо на словах максимально подстраиваться светско-советским ценностям и одновременно использовать все возможные лазейки для легитимации православной веры. Отсюда два основных практических следствия этой установки. Первое – в то время как советская власть навязывает представление о Православии, как о сплошном мракобесии, инквизиции и средневековье, нужно постоянно демонстрировать максимальную комплементарность Церкви современной секулярной цивилизации, представлять православную веру как оплот Просвещения, толерантности и гуманности. Второе – поскольку революционно-шестидесятнический сциентизм давно терпит кризис и в моду входят разнообразные формы загадочной “духовности”, реакционной по определению, от бытового оккультизма и экстрасенсов до популярной уфологии, то Православие тоже должно влиться в эту волну и в общем потоке отстоять свое право на существование. Только если для Церкви это было средство пассивного выживания во враждебной среде, то отец Александр Мень обратил его в более рискованное дело активной миссии, и поэтому его адепты, как правило, воспринимают христианское вероучение именно в такой, либерально-прогрессистской версии, как лишь один из изводов некоей общечеловеческой “духовности” и общечеловеческого же “гуманизма”. Но как это всегда бывает, убежденные адепты столь разбавленной и ненавязчивой религиозности, на деле нередко отстаивают ее ничуть не терпимее любых фундаменталистов, и очень скоро некоторые почитатели отца Александра Меня все более напоминали откровенную секту, для которой, если какие-то мнения отца Александра противоречили вероучительным позициям Церкви, то тем хуже для Церкви, но уж точно не для отца Александра.
Очень скоро после крещения мне все это стало ясно в отношении отца Александра Меня и “меневцев”, достаточно было просто спросить любого восторженного поклонника его наследия – зачем нужно быть православным христианином, если достаточно быть просто “хорошим человеком”, добрым, умным и образованным? “Хорошим”, как какой-нибудь авторитетный протестант или католик, который имел все возможности узнать о Православии, но почему-то его не принял? Или вообще как какой-нибудь “хороший” безбожник, которому его безбожие никак не мешает быть ни добрым, ни умным, и ни образованным? И ни один “меневец” мне никогда не мог внятно ответить на эти вопросы, потому что для него это означало бы перестать быть “меневцем”. Или вообще перестать быть христианином, потому что если реальное, православное христианство хоть в чем-то противоречит учению отца Александра Меня, то тем хуже для самого христианства.
Поэтому, при всех солнечных аспектах миссионерской проповеди отца Александра, с горечью приходится признать, что именно его адепты стали предсказуемыми поборниками всевозможных “либеральных” ересей в нашей церковной жизни последних тридцати лет. И самое характерное, что многие из них, в полном соответствии с избыточно улыбчивой, бесконфликтной, оптимистической богословской позицией отца Александра не только отказываются признать свои догматические заблуждения в качестве ереси, но и вообще отрицают само понятие ереси как таковой, само различение ортодоксии и ереси, с неизбежностью лишающей своего адепта спасения и вечной жизни в Царствии Божием.
Но независимо от всего сказанного, невозможно не испытывать человеческую благодарность отцу Александру за сам факт и эстетическое качество его миссионерского служения в те годы, когда за это могли просто убить, и тем более до сих пор невозможно свыкнуться с мыслью, что в итоге его все-таки убили и по прошествии тридцати лет мы так и не знаем, кто именно совершил это преступление и почему. Когда в конце ХХ века известнейшего на всю страну священника убивают среди бела дня топором по голове, когда президент СССР и председатель Верховного Совета лично распоряжаются провести расследование этой трагедии, но никаких результатов, как не было, так и нет, то возникает закономерная мысль: даже для советской системы образца 1990 года успешная православная проповедь представляла реальную угрозу и ее нужно было остановить любой ценой. Если это именно так, то большое спасибо отцу Александру и ничуть не жаль эту антихристову систему, рухнувшую чуть менее чем через год после его чудовищного убийства.
