Обсуждать сколь угодно громко высказанное мнение мужа дочки Собчака по поводу каких-либо глобальных вопросов мне представляется совершенно невозможным: эти люди публично и безнаказанно поглумились над Церковью, а их положение придворных сислибов только усугубляет этот глумеж. Потому что один антицерковный сислиб для Церкви многократно опаснее сотни пуссирайт – именно из-за этих людей в нашей стране саботируются практически все консервативные начинания, именно из-за них даже невозможно поставить вопрос о запрете абортов, государственном статусе Православия, введении выходных дней на великие праздники, именно из-за них до сих пор существуют Эхомосквы, Невзоров, Познер и вообще все гнусное и пошлое, что было в 90-х и сохранилось до сих пор. Да, в каких-то политических комбинациях эти люди бывают полезными, но платить за их полезность приходится очень дорого. Поэтому я буду говорить не о Богомолове, а об озвученной им позиции, как симптоме гораздо более масштабного умонастроения, с которым я уже не раз сталкивался и которое может стать идеологической основой для очередного извода “нового русского” либерализма.
Если совсем просто, то это позиция достаточно многих, самых разных, прозападно настроенных людей, которые восхищались либеральным Западом как гедонистическим раем, где “все можно”, но чем ближе стали сталкиваться с реальным Западом, тем больше стали понимать, что там “ничего нельзя”, причем чем дальше, тем уже совсем ничего. В итоге часть из них ушла во внутреннее уныние и только за рюмкой чая признается в своих фрустрациях (подобно тем нуворишам, у которых “всё есть”, а в глазах тоска смертельная), а другая часть начинала изображать из себя непонятых эстетов, коих почему-то не пустили на элитную оргию и в ответ они пишут манифесты о вырождении всех элит.
На самом деле этот конфликт отражает глубинное противоречие проекта Модерна как такового, с его сверхзадачей тотальной эмансипации человека и построения ультрагуманистического общества. Противоречие, наглядно проявившее себя в двух основных версиях Модерна – либеральной и коммунистической. С одной стороны, либерализм в теории исходит из догмы, что все люди имеют право на всяческую свободу, пока эта свобода не нарушает свободу другого человека. С другой стороны, такое видение межчеловеческих отношений абсолютно утопично и поэтому на практике либералам в каждой конкретной политической ситуации приходится выстраивать свои антропологические приоритеты, оппозиции, иерархии, сегрегации, резервации, репрессалии и т. п., потому что человечество к такому дисциплинарному санаторию явно не готово, а чтобы его построить, сначала нужно элиминировать всех недовольных, каковых очень много. И на это шизофреническое противоречие обречена любая утопия, как система, не учитывающая грехопадшую природу человека. Точно такая же история произошла с другой идеологией Модерна, коммунизмом, – только догмой здесь была не всеобщая свобода, а всеобщее равенство.
Поэтому в ХХ веке уже самые ортодоксальные апологеты Модерна осознали, что проект зашел в тупик, и нашли выход в том, что нужно быть диалектиком до конца, осудить наивный прогрессизм и прямолинейный экономизм, признать реальность бессознательного и вплотную работать с культурой – так возникла идея “культурной революции” Антонио Грамши и фрейдомарксистская Франкфуртская школа, в которой многие консерваторы сейчас видят источник всех зол.
Главная политическая идея Франкфуртской школы состояла в том, что пролетариат давно обуржуазился, что ему теперь есть что терять, и поэтому подлинным субъектом революции должны стать аутсайдеры благополучного европейского общества, коим терять нечего: несистемные интеллигенты, студенты, социальные парии, а также всевозможные гонимые меньшинства. Эта оригинальная идея вполне срезонировала радикальному либерализму: свобода в обществе измеряется не по правам большинства, а по правам меньшинств. Более того, атомарный индивид тоже перестал быть субъектом эмансипации, он тоже обуржуазился, и хотя с либеральной точки зрения это лучшее, что с ним должно было произойти, это лучшее позволило ему устроиться в своем уютном мирке и с другими такие же индивидами, иногда бессознательно, а иногда и вполне осознанно, воспроизводить в обществе все паттерны и архетипы долиберального, “старого европейского порядка”.
Однако успокоение пролетария и атомарного индивида – это еще полбеды для мирового прогресса, это просто досадное историческое торможение, это лишь те самые “канарейки” Маяковского, которым можно “свернуть голову” глобальной революцией 1968 года, но тут кризис Модерна дошел до того, что наступил хаос Постмодерна, открывший путь к легитимации всем самым “мракобесным” реакционным силам, и поставивший под сомнения все гуманистические догмы.
Так реаниматоры Модерна и с слева, и справа в XXI веке пришли к тому, что отныне главный враг это даже не старая / белая / традиционная / христианская Европа (которой давно нет), а все, что хоть каким-нибудь образом напоминает об этой Европе, любые ее символические репрезентации и реплики, а поэтому нужно заканчивать с постмодернистским хаосом и реальными свободами, полюбить всё, что подрывает “старый порядок”, абсолютизировать права меньшинств, культивировать постколониальные и феминистические переживания, ювенальную юстицию, Me Too, LGBT, BLM и т.п, а поскольку онтологическим базисом всей этой идеологии остается банальный материализм, то нужно заставить всех наконец-то признать, что мы лишь эволюционировавшие животные, что нет большей ценности, чем природа и здоровье, и стать всем радикальными экологами и фанатами ЗОЖ – с перспективой перехода в технократическое постчеловечество, хотя уже в этом пункте противоречия начинают зашкаливать. Технократия также противоречит “франкфуртским” истокам этой новой идеологии, потому что весь смысл фрейдомарксистской критики заключался в эмансипации человека от всех форм социальной зависимости, в разоблачении любых проявлений какой-либо репрессивности, так что идея тотального электронного контроля вплоть до внедрения датчиков слежки в тело человека – это уже нечто совсем неприемлемое для фрейдомарксистского освободительного гуманизма. Можно сказать, что идеология “новой этики” – это парадоксальный синтез освободительных идей Франкфурстской школы с идеями технократического контроля над индивидуумом, идей «культурной революции» 1968 года с идеями универсального паноптикума Иеремии Бентама, описанного в книге Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать».
И вот уже на этой стадии мирового прогресса очень многие из тех, кто до сих пор был всем доволен и наслаждался безмятежным раем атомарного индивида, вдруг почувствовали себя неуютно и готовы спрыгнуть со столь стремительного Евростара, обещавшего привезти в один новый дивный мир, но свернувший в совсем другой. И стоит заметить, что в своем раздражении от столь резкого поворота сегодняшние возмущенные гедонисты совсем не оригинальны – апология “цветущей сложности” и критика новоевропейской цивилизации как слишком упрощенной, обескровленной и оскопленной, восходит к неоромантикам XIX века: это богатейшая традиция чувства и мысли, представленная Ницше, Шпенглером, д’Аннунцио, Гюисмансом и многими другими. В России – Леонтьевым, символистами и декадентами. Эта традиция проходит через весь ХХ век и всеми цветами взрывается в постмодернистском финале, когда уже ничего особо нового по этому поводу придумать нельзя и от любого подобного возмущения испытываешь острое deja vu. Кстати, именно это умонастроение культивировали в 90-е годы Дугин и Лимонов, почему НБП того времени была, прежде всего, радикальным декадентским салоном, а не не тем, что про нее обычно думают несведущие люди. Поэтому ничего сущностно нового в статье господина Богомолова нет – манифесты в жанре “Заката Запада” давно уже составили большой пыльный архив. Новое здесь – только контекст: наступление “новой этики”, хотя научной точности ради стоит признать, что пока никаких глобальных манифестов этой этики мы не слышали и никаких революций не видели, если не считать таковой революцией байденовский переворот в США.
Все основные элементы нового леволиберального проекта – мультикультурализм, негритюд, феминизм, транссексуализм, экологизм, трансгуманизм и т. д. – неизбежно входят в противоречие друг с другом и пока еще нигде не изложены как неотъемлемые положения одной общей программы. Единственное, что мы знаем – все эти позиции поддерживаются сегодняшними западными левыми и либералами для окончательного уничтожения последних фантомов “старого порядка” и установления нового единомыслия посредством всеобщего сетевого контроля, почему их видение будущего напоминают одновременно антиутопии Хаксли и Оруэлла, «Эквилибриума» и «Черного зеркала».
Если “новая этика” существует как целое, то можно констатировать, что это рецидив радикального Модерна – первый со времен студенческой революции 1968 года. И первый признак того, что это именно рецидив Модерна, а не очередные протуберанцы Постмодерна – это звериная серьезность “новой этики”: есть ясная картина мира, есть ясно обозначенные ценности, есть четкое понимание должного и недолжного, “наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи”! Ну или как в случае с BLM: “на колени, товарищи!”
И реакция на этот рецидив иных постмодернистских либералов, готовых то ли от отчаяния, то ли от жеманства записаться в “патриоты” и “консерваторы”, очень напоминает реакцию некоторых позднесоветских интеллигентов, которые от неприятия “совковой” системы принимали Православие, а потом уходили из Церкви, осознав, что там тоже, оказывается, есть своя система и даже более принципиальная, чем в прогрессивном “совке”.
Нет, я ни в коем случае не хочу сказать – “бойтесь либералов, дары приносящих”: очень хорошо, что кто-либо из них вдруг возмущается современным западным миропорядком и посматривает в сторону вечных ценностей, очень многие достойные консерваторы были бывшими либералами или левыми. Совсем хорошо, если такие бывшие либералы смотрят сразу в сторону православного христианства и, не останавливаясь на Леонтьеве и Розанове, читают непосредственно самих святых отцов.
Вопрос только в том, почему эти люди вдруг отвернулись от либерализма и Запада, что именно им там не понравилось? И не окажется ли так, что все то, что их отвратило от либерализма и Запада, на самом деле вполне комплементарно русскому православному консерватизму, а от всего того, что для них столь ценно и что они бы хотели сохранить в России, на самом деле нужно давно избавиться?
Признаем очевидное: возмущенные гедонисты вдруг стали отрицать современный либеральный Запад потому, что казавшийся вечным постмодернистский карнавал там заканчивается и на его место вдруг приходит репрессивная моральная система, требующая от них невозможного – перестать играть в жизнь и вернуться в Модерн, пришпорить свои необузданные страсти, последить за своим бесхозным языком, скорректировать свои больные творческие фантазии, умерить безграничные аппетиты и перестать хамить обслуживающему персоналу. И это не какая-то особая специфика “новой этики” – того же самого требовали ВСЕ этические системы ВСЕХ политических систем. И вот здесь мы подходим к самому важному различению – одно дело отрицать какую-либо доктринальную моральную систему за конкретное содержание этой системы, а другое дело – отрицать эту систему за ее форму, за сам факт того, что она вообще – доктринальная моральная система.
По этому поводу можно привести массу характерных примеров. Например, среди некоторых консерваторов распространено мнение, что иудаизм настолько страшная ересь, что любые ереси внутри самого иудаизма всегда лучше иудейской ортодоксии, поэтому, например, хасидизм лучше маймонизма, а подверженный проклятью в амстердамской синагоге Спиноза – вообще великий подвижник (“святой отверженный Спиноза”, как писал про него романтик Шлейермахер). В то время как учение Спинозы бесконечно больше противоречит христианству, чем самый ортодоксальный иудаизм. Или мнение о том, что католицизм это настолько ужасная ересь, что все ее жертвы, от альбигойцев до Джордано Бруно, лучше самого католицизма и чуть не криптоправославные. В то время как учения альбигойцев и Бруно бесконечно противнее православному христианству, чем самый ортодоксальный католицизм. Или мнение о том, что все жертвы кальвинистской нетерпимости, самый известный случай – Мигель Сервет, лучше самого кальвинизма, в то время как учение Сервета еще дальше от православия, чем сам кальвинизм. То же самое можно сказать и про все тоталитарные режимы ХХ века – навязывая определенную моральную систему, они вызывали закономерное раздражение у всех противников любой системы: анархистов, нигилистов, ницшеанцев, дионисийцев и прочих либертенов. Следует ли из этой закономерности, что все эти антитоталитарные позиции должны быть ближе христианскому консервативному сознанию, чем коммунизм или фашизм?
Чтобы выйти из подобных тупиков, куда политический разум загоняет сам себя в вечном поиске врагов и союзников, необходимо строить свою позицию не на отрицании пристрастий и предпочтений своего врага, а на утверждении объективных ценностей правильного, в нашем случае – православного мировоззрения. Необходимо сначала очень четко определиться, за какие конкретно ценности мы выступаем, какую картину мира мы считаем единственно истинной, и только исходя из этого самоопределения понять, против чего мы выступаем, что конкретно нам не нравится в самом Западе и в проекте Модерна. И вполне возможно, тогда мы узнаем, что при всех противоречиях с Модерном и Западом, у православного консерватизма достаточно много иных, не менее опасных противников, просто мы их по своей невнимательности недостаточно замечаем или в нашем субъективном мирке они недостаточно заметны.
Православный консерватизм несовместим с Модерном не потому, что проект Модерна навязывает гуманизм (ибо гуманизм бывает разный), а потому, что он навязывает гуманизм без Бога и против Бога, потому что это секулярный и, в конечном счете, атеистический и материалистический гуманизм. Секуляризм, атеизм, материализм – вот имена тех свойств Модерна, которые давно уже превратились в его сущность, и именно эта сущность вызывает в Модерне неизбежное неприятие сознательных христиан. Православному консерватизму не нравится в современном Западе не то, что он навязывает всему миру какой-то глобальный порядок, а то, что это антихристианский порядок; не нравится не сама идея глобализма, а его антихристианское содержание; не нравится то, что это – антихристианский глобализм.
Также и в вызревающей сегодня на глазах “новой этике” отвратительно не то, что она “новая” и что ее проповедуют какие-то неприятные и даже враждебные силы, а то, что она сущностно антихристианская – что даже заимствуя из христианских корней европейской культуры какие-то правильные представления и ценности, эта “новая этика” извращает их до полной неузнаваемости, иногда превращая в свою собственную противоположность, когда идея свободы оборачивается страхом за каждое свое слово, а идея равенства – возвеличиванием одних и унижением других. Это проект универсального экспериментального санатория для психически больных людей, где внешне все кажется весьма комфортным и благопристойным, а на самом деле все держится на жесточайшем контроле и подавлении любых некорректных проявлений. Но какой бы лицемерной и жестокой ни была система такого санатория, из этого еще совсем не следует, что всех его узников нужно срочно отпустить на свободу и признать нормальными. Христианский миропорядок – это тоже порядок, и христианская империя – это тоже империя, по определению, ценностная, этическая, моральная, благочестивая империя. И все те возмущенные гедонисты, которые сегодня столь отрицают “этический рейх” западного либерального миропорядка, как только наступит русский христианский миропорядок, будут призывать не то что к санкциям, а к прямой интервенции и ядерному апокалипсису.
P.S. Что же касается «похищения Европы», то это очень старая, очень красивая и очень правильная идея, но только с тем существенным уточнением, что лучше говорить о похищении Запада, потому что Россия это часть Европы и сегодня уже самая европейская ее часть.
Поддержать деятельность Клуба «Катехон»:
№ карты Сбербанка VISA: 4276 3801 2501 4832
Спасибо, прекрасная статья.